Читаем без скачивания Секреты крылатых слов и выражений[СИ] - Олифант Олифант

КУЗЬКИНА МАТЬ

Согласно легенде, святые братья Косма и Домиан были врачами. Лечили бедняков, не беря за это платы, и беззаветно верили в Бога. Казнены по приказу римского императора Диоклетиана. Одним словом, хорошие парни, посвятившие свою жизнь служению людям и Богу. Но, разве подобная биография устроит русского человека? Для начала братьям дали более родные имена — Кузьма и Демьян. Затем, к не особо престижной профессии лекаря, добавили умение ковать. Так святые стали кузнецами. (Кузьма — имя для кузнеца подходящее). Руки, как брёвна, кулачищи пудовые, ростом с колокольню. Если ты честный христианин, то от недуга излечат, а злого язычника — в землю вобьют! Заодно, святых сделали покровителями домашней птицы и брачных уз. В некоторых преданиях наши братья–лекари вообще слились в одного человека — Космодемьяна. Тот первый плуг сковал, Змея в него запряг и полмира вспахал. Нет предела фантазии русского народа.

Бытует поверье, что мать Кузьмы была одержима бесами и жестоко наказывала его в детстве. Порола так, что бедняга чуть не отдал богу душу. И только молитвы, возносимые братьями, могли укротить её свирепость. Да простит эта добрая христианка (Кузькина Мать), наших выдумщиков…

КУРСКИЙ СОЛОВЕЙ

У меня нет музыкального слуха, я никогда не учился пению и не знаю нот. И, побывав раз двадцать в опере, понял, что количество никогда не перейдёт в качество.

Я не умею рисовать. Мне не дано разглядеть, где в полотнах Рубенса видно влияние французской школы, а, где итальянской. И сколько не посещай выставки, разбираться в живописи не научусь.

Признаюсь, что это меня не особенно расстраивает, хотя и чувствую себя несколько обделённым.

В то же время, понимаю, что, начав брать уроки музыки или живописи, всё же смогу заглянуть в этот непонятный мне мир.

Однако есть вещь, непонимание которой меня действительно беспокоит.

Это пение соловья!

Соглашусь, что соловей позатейливее дятла, но можно ли назвать «щёлканье» пением?

И, увы, брать уроки «соловьиного пения» невозможно. Видимо, любовь к этому явлению мне надо было «впитать с молоком матери». Не впитал, а теперь уже поздно.

А, ведь, кто только не восхищался соловьём: Г. Х. Андерсен, О. Уальд, А. Алябьев, И. Стравинский, А. С. Пушкин.

Да, что там говорить о великих! Не найти крестьянина, которого оставят безучастным эти трели, переливы, раскаты и бульканье. Запоёт, бывает соловей близ поля, так пейзане побросают косы с серпами и заслушаются. Стоят — не шелохнутся, а по щекам слёзы текут. Трогает соловушка их бесхитростные, хрустальные души…

Наверное поэтому в русском эпосе близок мне лишь один герой — Илья Муромец. Что–то у него тоже не складывалось с Соловьём…

К ШАПОЧНОМУ РАЗБОРУ (ПРИЙТИ)

«Шапками закидать», вот, казалось бы, нехитрое дело. Был бы народ, да шапки. Ан, нет!

Для Европы, к примеру, это целое искусство.

Только рассвело, из утреннего тумана выходят полки, шаг чеканят. Лица бесстрастны, глаза холодны. На мундирах ни пятнышка, ни складочки. Медные пуговицы на солнце горят, капли росы на сапогах сверкают. Никто не споткнётся, не оступится, строй не нарушит. Дошли до рубежа, ать–два, встали, как вкопанные. Офицер, в белых лосинах, алым шарфом опоясанный, три шага вперёд сделал, кругом развернулся. Взметнул шпагу над головой.

— Делай, раз!

Войска, как один человек, фуражки с головы сорвали, в правой руке держат, локоть согнут.

— Делай два!

Первая шеренга размахнулась. Остальные стоят, не шелохнутся.

— Делай три!

Метнули фуражки во врагов. Замерли.

— Делай четыре!

Каждый солдат впередистоящему товарищу свою фуражку на голову надел.

И пошло–поехало. «Делай, раз!», «Делай, два!», «Делай, три!«…

Тают ряды противника, под накатывающимися валами фуражек. Ещё один залп и победа!

Замерли войска.

— В две колонны стройсь! Шагом марш!

Перестроились. Пошли вперёд. Проходя мимо горы фуражек, наклоняются, подхватывают ближайшую, отряхивают, надевают…

На Руси же по–другому. По–людски. Истовее.

Стоят вороги, копьями щетинятся. Час ждут, другой, третий. Нет русских ратей, как сквозь землю провалились. Вот уж и солнышко припекать стало, время к обеду пришло. И, наконец… высыпают русичи на бранное поле. Заметили противника, сбились в кучу, двинулись на него. Идут, ускоряя шаг. Ругаются, смеются, перекликаются. Бороды не чёсаны, в волосах солома, большинство нетрезвы. Вот, взялись, распахнули рты и с рёвом «А–а–а-а», побежали вперёд. Несутся всё быстрее и быстрее. Мелькают сапоги, лапти, чуни, босые пятки. Миг и полетели, сорванные с голов. шапки, колпаки, треухи, картузы, ушанки. Словно туча птиц взвилась над полем, зависла в небе и рухнула, погребая под собой врагов. А рати бегут, не останавливаются. «Шапками закидать» — полдела сделать, надо ещё к «шапочному разбору» успеть. И начинается!

— Это не моя. Моя, на куньем меху была.

— Отдай треух, пёсий сын. Видишь, заплата сбоку. Её ещё мой дед ставил.

— Эй, православные, чей колпак?

— Я вот тебе сейчас попихаюсь!

— Ваня, беги!

— Моё это, моё. За подкладкой гирька вшита.

— Я, конечно, дико извиняюсь, но эта ермолка совсем вас не красит.

— Игната завалило!..

И так до глубокой ночи. А когда небо раскинет над войском свой звёздный покров, зажгутся костры, появятся кувшины с хмельной брагой, развяжутся узелки с нехитрой снедью. Обнимут ратники друг друга за плечи, запоют. О нелёгкой долюшке, о буйной головушке, о жене Марьюшке.

ЛАВРЫ ПОЖИНАТЬ

Пятого августа, на Евстигнея, когда алыча нальётся соком, наступает время сбора лавра. Жнецы, ещё с вечера, ушедшие высоко в горы, начинают свой нелёгкий спуск в долину. Первыми идут дети. Попробуй, отыщи среди буйства красок тёмно–зелёный, приземистый куст лавра. Только запах его и выдаст. Глядишь, один принюхался, ужом заполз в кусты кизила и призывно машет руками, подзывая жнецов. Те, плотно запахнув тяжёлые, войлочные бурки, осторожно входят в колючие заросли. Миг и запели, зазвенели узкие серпы. Полетели на поляну ловко срезанные стебли. Пахнуло, перебивая аромат можжевеловых игл, благородным лавром. А юркий мальчишка, ниже по склону, опять подаёт знак — «Нашёл!».

«Пашешь — плачешь, лавр жнешь — с горы скачешь» гласит горская пословица. Вниз, в долину, раздирая в кровь руки, срываясь со скал, погибая в узких стремнинах, спускаются жнецы.

И когда Вы, брезгливо, двумя пальцами, будете выуживать из суповой тарелки листик лавра, вспомните об отважных горцах и их нелёгкой доле.

ЛАЗАРЯ ПЕТЬ

В конце XI века православная вера на Руси пошатнулась. На Севере волхвы приносили человеческие жертвы Перуну. В центральной части господствовало «двоеверие» — христианство прекрасно уживалось с Волосом (Велесом) и Мокошью. На Юге печенеги предлагали уверовать в Аллаха и прекратить вековую вражду. Купцы из Хазарского Каганата настойчиво намекали, что могут помочь найти настоящего Бога. С западных границ, тайными тропами проникали папские миссионеры. Один из них, Елизарий, нас и интересует.

Елизарий, или Лазарь, упоминается в черниговских летописях, как «дюжий целитель». Собирая народ на городских площадях, он пел псалмы и проповедовал. Подпевавшие ему, «имали веселие и здравие». Довольно быстро католический миссионер обзавёлся учениками и последователями. При покровительстве Владимира Мономаха, которому вылечил сына, Елизарий начал служить в православных храмах. И только в 1094 году князь Олег Святославич, захватив черниговский трон, доставил Лазарю «печали большие». Наслышанный о целительских чудесах проповедника, Олег посадил его в «поруб» (деревянный сруб, вкопанный в землю). Лазарь должен был распевать псалмы, врачуя таким образом, разложенных вокруг раненых дружинников. Лекари к больным не допускались. Лазарь пел, ратники стонали, князь безмолвствовал, народ потешался. Через три дня Лазарь был извлечён из «поруба».

— Не вижу чудес великих, — мрачно сказал Олег.

Миссионер, не долго думая, бухнулся князю в ноги и сознался в «лукавстве», после чего был с позором изгнан из Чернигова. Далее след его потерялся…

ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ

Фёдор Михайлович вот уже вторую неделю гостил в имении у N. Пил по утрам чай с ватрушками, слушал щебет дочерей хозяина и, деланно стесняясь, позволял хозяйке хлопотать об его уюте. Затем до обеда гулял в одиночестве по заросшему, диковатому саду и отправлялся в свой флигелёк работать. Писалось на удивление легко. Рассказ, задуманный ещё зимой, разросся в повесть и, чем чёрт не шутит, мог вылиться в роман.

— Один студент, пребеднейший малый из разночинцев, — Фёдор Михайлович с N курили свои послеобеденные трубки в библиотеке хозяина, — измученный безденежьем, одержим идеей деления человечество на два вида. «Тварей дрожащих» и «имеющих право» на любые, даже самые дикие поступки.